Когда первые каравеллы Колумба ткнулись носами в багамские пляжи, а за ними последовали корабли Кортеса, Писарро и прочих искателей приключений и злата, мало кто из этих суровых, обветренных идальго задумывался о демографических последствиях своих деяний. Их манили блеск золота, слава первооткрывателей, возможность вырваться из тисков сословной Европы и основать новые владения во славу короны и католической веры. Однако, помимо четырех общеизвестных ипостасей конкисты – военной, политической, экономической и духовной – исподволь, почти незаметно, творилась пятая, не менее значимая, определившая на века облик целого континента. Речь идет о смешении кровей, о той самой метисации, что стала не столько целенаправленной политикой, сколько стихийным, неудержимым процессом, движимым первобытными инстинктами и специфическими условиями колонизации.
Обратимся к сухим, но красноречивым цифрам. «Каталоги пассажиров в Индии» приводят любопытную, хотя и содержащую внутреннее противоречие, статистику для периода с 1509 по 1533 год: из 3932 зарегистрированных пассажиров женщинами были всего 40, при этом далее указывается, что 180 из этих женщин числились замужними. Такое явное несоответствие (180 замужних из 40) заставляет предположить либо ошибку в самих каталогах, либо специфический, ныне не вполне ясный, контекст учета. Даже если учесть, что каталоги эти далеко не полны и реальное число переселенцев, особенно женщин, было выше, само соотношение – примерно одна женщина на восемь-девять мужчин (если исходить из первоначальной цифры в 40 женщин и общего числа мужчин, выведенного из 3932 пассажиров) – весьма показательно. В последующие два десятилетия, с 1535 по 1556 год, ситуация не сильно изменилась: пропорция составила приблизительно одну женщину на десять мужчин. И это не потому, что дам стало уезжать меньше, а потому, что после завоевания богатейших империй ацтеков и инков поток мужчин, алчущих счастья и добычи за океаном, резко возрос. До 1530-х годов основная масса испанских женщин направлялась на Эспаньолу (Санто-Доминго), наиболее «обжитую» и цивилизованную на тот момент колонию. В суровые же экспедиции конкистадоров незамужних испанок старались вообще не брать. Как писал один из теоретиков и практиков конкисты, Бернардо де Варгас Мачука, в своем трактате «Индейская милиция и описание Индий», женщины в походе «становились причиною смут и смертей, как то уже не раз подтверждалось». Посему в военных предприятиях идальго приходилось довольствоваться ласками исключительно местных красавиц.
Такой вопиющий демографический дисбаланс, когда на одного испанца с Пиренейского полуострова приходилось ничтожное количество соотечественниц, делал массовые интимные связи с индианками практически неизбежными. Это была не прихоть, а суровая демографическая реальность. Испанская корона, озабоченная заселением новых земель и «испанизацией» колоний, даже пыталась стимулировать эмиграцию семейных пар и незамужних женщин, предоставляя им определенные льготы, но поток одиноких мужчин-авантюристов все равно преобладал. Многие из них были молоды, полны сил и не обременены моральными терзаниями по поводу связей с «язычницами». Для них Новый Свет открывал не только перспективы обогащения, но и невиданную прежде свободу в личных отношениях. И эта свобода, помноженная на отсутствие европейских женщин, стала катализатором грандиозного процесса смешения рас, который начался буквально с первых дней Конкисты.
Интимное завоевание, приведшее к столь масштабному смешению кровей и формированию новых этносов, стало возможным не только из-за численного превосходства испанских мужчин над женщинами в Новом Свете. Весьма значимую, а возможно, и решающую роль сыграла особая, по сравнению с другими европейскими нациями того времени, расовая «терпимость» испанцев, или, вернее, отсутствие у них жестких, непреодолимых барьеров в отношении межрасовых интимных связей.
На протяжении многих веков Пиренейский полуостров был ареной сложного взаимодействия различных культур и народов. Реконкиста, длившаяся почти восемь столетий борьба за отвоевание земель у мавров, приучила испанцев к жизни бок о бок с представителями иной веры и культуры – арабами и евреями. Несмотря на религиозные антагонизмы и периодические вспышки насилия, определенный опыт сосуществования, взаимного влияния и даже смешанных браков (особенно на бытовом уровне, а иногда и на династическом, если вспомнить раннее средневековье) у иберийских народов имелся. Эта историческая память, этот опыт «конвивенсии» (сожительства), пусть и не всегда мирного, отличал испанцев и португальцев от, скажем, англичан или французов, чьи колониальные империи в Северной Америке характеризовались гораздо более выраженной расовой сегрегацией.
Разумеется, не стоит идеализировать испанскую «терпимость». Понятия о «чистоте крови» (limpieza de sangre), особенно важные для знати, существовали и в Испании, но они были в большей степени связаны с религиозным происхождением (отсутствие еврейских или мусульманских предков), нежели с цветом кожи или расовыми признаками в современном понимании. Индейцы же, как язычники, подлежащие обращению в христианство, изначально не воспринимались как абсолютно «чужие» в том смысле, в каком воспринимались, например, негры-рабы, привозимые из Африки. Испанская корона и церковь официально признавали индейцев людьми, подданными короля, обладающими душой и способными к восприятию христианской веры. Папская булла «Sublimis Deus» 1537 года прямо запрещала обращать индейцев в рабство и утверждала их человеческую природу.
Все это создавало несколько иную психологическую атмосферу. Испанцы, вступая в интимные отношения с индианками, не испытывали тех мучительных терзаний по поводу «греховности» или «неестественности» таких связей, которые могли бы возникнуть у представителей других европейских культур с более ригидными расовыми установками. Для многих конкистадоров, оторванных от родины, семьи и привычного социального контроля, индианка становилась не просто объектом вожделения, но и временной, а иногда и постоянной спутницей жизни, матерью их детей.
Это, безусловно, не отменяло ни жестокости завоевания, ни эксплуатации коренного населения. Однако сам факт массового и относительно свободного (с точки зрения отсутствия юридических запретов на начальном этапе) смешения рас говорит об определенной специфике испанского колониального проекта. В отличие от североамериканских колоний, где межрасовые браки были редки и часто осуждались, в Испанской Америке они, хотя и не всегда поощрялись официально (особенно если речь шла о браках знатных испанцев с простолюдинками-индианками), не были под строгим запретом и со временем привели к появлению многочисленного метисного населения, ставшего неотъемлемой частью латиноамериканского общества. Эта готовность к смешению, пусть и обусловленная целым комплексом причин, включая демографический фактор и властные отношения, стала одним из ключевых элементов «пятой ипостаси» Конкисты.
Первые впечатления европейцев от Нового Света были полны удивления и восхищения. Неизведанная природа, диковинные животные и растения, и, конечно же, люди – все это поражало воображение. И если мужское население Америки часто описывалось как воинственное и опасное, то к женщинам отношение было иным. С самых первых дней открытия Америки индианки были оценены европейцами, и в первую очередь испанцами, как привлекательные и даже красивые.
Христофор Колумб в своем дневнике первого путешествия неоднократно отмечает физическую стать и привлекательность туземцев обоего пола. Описывая жителей одного из островов, он говорит: «Они все без исключения рослые и хорошо сложенные люди. Черты лица у них правильные, выражение приветливое». Адмирал, явно стремясь представить новооткрытые земли в наиболее выгодном свете для своих монархов и потенциальных колонистов, подчеркивает, что кожа у индейцев светлая, и если бы не постоянное пребывание на солнце, они были бы «того же цвета кожи, как испанки». Это сравнение с привычным идеалом красоты было весьма показательно.
Вторит Колумбу и Америго Веспуччи, описывая туземок Бразилии: «они великолепно сложены». Подобные дифирамбы красоте индейских женщин можно найти у многих хронистов той эпохи. Конкистадор Ульрих Шмидль, немец на испанской службе, так отзывался о женщинах Парагвая: «На мой взгляд, они очень красивы, любвеобильны и пылки телом». Важно отметить, что такое восприятие красоты женщин иной расы было нетипично для европейцев того времени. Например, вплоть до XIX века в европейской литературе практически невозможно было встретить упоминание о красивой негритянке – само это словосочетание показалось бы большинству абсурдным или даже непристойным. Индианки же сразу попали в категорию «красавиц», пусть и экзотических.
Еще один момент, сыгравший огромную роль в формировании образа индианки в глазах испанцев и в развитии «завоевания на любовном фронте», – это нагота туземных женщин. «Все они ходят нагие, в чем мать родила, и женщины тоже», – неоднократно отмечает Колумб в своем дневнике. Для европейца XVI века, воспитанного в строгих рамках христианской морали, где женское тело тщательно скрывалось под многочисленными одеждами, а нагота ассоциировалась с грехом и бесстыдством, это было шокирующим открытием. То, что для индейцев было естественным состоянием, продиктованным климатом и культурными традициями, испанцы часто интерпретировали как признак чувственной раскрепощенности, отсутствия стыда и готовности к плотским утехам без всяких ограничений.
Это первоначальное впечатление подкреплялось и некоторыми обычаями индейцев, которые европейцы понимали превратно. Например, широко распространенный у многих племен обычай гостеприимства, включавший предоставление гостю женщины на ночь, воспринимался не как ритуальный акт или знак уважения, а как доказательство легкодоступности местных женщин. И хотя тот же Колумб поначалу отмечал «чистоту нравов» туземцев, очень скоро в массовом сознании европейцев утвердилось представление об Америке как о некоем «гедонистическом рае», где царит вседозволенность в сфере чувств, а индианки отличаются невероятным сладострастием.
Педро Мартир де Англерия, итальянский гуманист на испанской службе, сообщал о женщинах Антильских островов: «Там женщина считается тем добродетельнее и честнее, чем больше мужчин она оказалась способна удовлетворить». Франсиско Лопес де Гомара, описывая мексиканцев, отмечал: «...Не испытывая ни смущения, ни стыда, они безудержно предаются плотской любви как с женщинами, так и с мужчинами». Подобных свидетельств, реальных или вымышленных, было множество. Они формировали у испанцев, особенно у молодых и горячих искателей приключений, образ Америки как земли обетованной не только в смысле золота и славы, но и в смысле чувственных наслаждений, запретных и немыслимых в строгой, аскетичной Испании. И этот миф о доступной экзотической красоте и свободе нравов, несомненно, манил их за океан не меньше, чем жажда обогащения.
Прибыв в Новый Свет, испанцы столкнулись не просто с иной природой и незнакомыми народами, но и с совершенно отличной от их собственной системой ценностей и норм поведения, особенно в интимной сфере. Испанская культура первой половины XVI века все еще находилась под сильным влиянием средневекового католического мировоззрения, где любовь четко разделялась на возвышенную, духовную, платоническую, и низменную, плотскую, греховную.
Идеалом женщины считалась Дева Мария, символом женской добродетели – непорочность. Плотская любовь, даже в браке, допускалась преимущественно с целью деторождения; наслаждение само по себе рассматривалось как проявление греховной природы человека. Церковь стремилась регламентировать самые интимные аспекты супружеской жизни, предписывая определенные позы для соития и осуждая любые «отклонения» или «излишества». Сохранившиеся с XVI века «конфессионарии» (вопросники для исповедников) содержат подробные перечни грехов, связанных с интимной жизнью, включая вопросы о «неестественных позах» или «нечестивых фантазиях». Аскеза, усмирение плоти считались путем к святости и духовному очищению. Публичное проявление чувственности, откровенность в вопросах пола были немыслимы.
В Америке же, особенно среди племен, сохранивших первобытно-общинный уклад, конкистадоры обнаружили совершенно иное отношение к телу и сфере интимных отношений. То, что европейцу казалось распущенностью и отсутствием морали, для индейцев часто было проявлением естественности, частью их космогонии и социальных ритуалов. Нагота, свободное общение полов, отсутствие многих европейских запретов и условностей – все это создавало у испанцев впечатление абсолютной вседозволенности.
У индейцев, разумеется, существовали свои правила, обычаи и табу в сфере близких отношений. Они варьировались от племени к племени, но практически повсеместно женщина находилась в зависимом положении от мужчины – отца, брата, мужа. Ее судьба часто решалась без ее участия: ее могли подарить, обменять, отдать в качестве выкупа. Во многих индейских обществах полигамия была нормой, по крайней мере, для вождей и знатных воинов. Отношение к девственности также было иным, чем в Европе; в некоторых культурах она не считалась особой ценностью, а иногда даже наоборот.
Испанец, прибывший из мира строгих запретов и подавленной чувственности, попадал в среду, где, как ему казалось, не существовало никаких преград для удовлетворения его желаний. Он не знал и не пытался понять сложных социальных и ритуальных контекстов индейских обычаев. Он видел лишь то, что хотел видеть: доступных женщин, готовность к телесным утехам, отсутствие европейского «стыда». Этот контраст между двумя мирами, двумя системами морали, двумя типами чувственности был ошеломляющим и, несомненно, способствовал тому «интимному завоеванию», которое развернулось на просторах Нового Света. Испанец, покоряя Америку, одновременно «раскрепощался» сам, отбрасывая (или думая, что отбрасывает) условности своей культуры и погружаясь в мир первобытной, как ему казалось, чувственности. Это было столкновение не только мечей и копий, но и двух совершенно разных взглядов на любовь, тело и отношения между полами.
Взаимоотношения испанских конкистадоров с индейскими женщинами представляли собой сложный и трагический спектр, простиравшийся от грубого принуждения и прямого насилия до относительно добровольных союзов, а иногда, возможно, и до глубоких чувств. Однако начиналась эта «пятая ипостась» конкисты зачастую с актов, которые иначе как бандитизмом на почве страсти и не назовешь.
Те тридцать девять испанцев, которых Колумб оставил в форте Навидад на Эспаньоле во время своей первой экспедиции, по всей видимости, поплатились жизнями именно за свои бесчинства. Как сообщают источники, они быстро перессорились между собой, начали устраивать грабительские рейды вглубь острова в поисках золота и, что особенно возмутило местных жителей, стали силой отбирать у индейцев жен и дочерей. Терпение туземцев лопнуло, и гарнизон был вырезан. Этот трагический эпизод стал своего рода прологом к дальнейшим событиям. Захват женщин в плен и надругательство над ними, увы, сделались заурядной практикой на начальном этапе завоевания Антильских островов и других регионов.
Один из участников второго путешествия Колумба, Микеле да Кунео, в письме своему другу без тени смущения описывает свою «галантную» авантюру, которая ярко иллюстрирует нравы того времени. «Во время плавания, – повествует конкистадор, – я захватил в плен прекраснейшую карибскую женщину, и Адмирал мне ее подарил. Была она обнажена, ибо так они ходят по своему обыкновению, и вот я привел ее в свою каюту и возжелал предаться с ней утехам. Когда я захотел исполнить свое желание, она тому воспротивилась и так меня расцарапала, что, право слово, я было пожалел, что затеял это. И тогда, рассвирепев, я схватил веревку и хорошенько отхлестал ее, а она визжала прямо до рези в ушах. Кончилось дело тем, что мы пришли к полному согласию, и столь искусна она оказалась в любовных делах, словно обучалась в школе проституток». Этот циничный рассказ, где насилие преподносится как нечто само собой разумеющееся, а сопротивление женщины лишь раззадоривает «героя», к сожалению, не был единичным случаем.
Впрочем, было бы неверно сводить всю «интимную конкисту» исключительно к разнузданному насилию, как это иногда представляется в рамках «черной легенды» об испанском завоевании. Зачастую испанцам и не приходилось прибегать к прямому захвату женщин. Дело в том, что у многих индейских племен и народов существовал обычай дарить женщин – в знак гостеприимства, для скрепления союза, в качестве выкупа или дани победителю. С этой практикой европейцы столкнулись с первых же дней своего пребывания в Новом Свете.
Америго Веспуччи, описывая индейцев Бразилии, рассказывал: «Для них самое главное и открытое выражение дружеских чувств – это предложить своих жен или дочерей друзьям, дабы те поступили с ними как пожелают; притом и отец, и мать считают, что им оказали честь и благодеяние, ежели гость принял их дочь, будь она даже еще девственницей, и воспользовался ею, ибо таково у них первейшее средство достичь дружбы. (...) Нам также делали таковые предложения». И от подобных «соблазнительных предложений», как правило, конкистадоры не отказывались. Например, тлашкальтеки, ставшие верными союзниками Кортеса в его походе на Теночтитлан, подарили испанцам более трехсот знатных девушек «в услужение и для любовных утех». Вожди других племен также преподносили испанцам женщин в качестве ценного дара, стремясь заручиться их поддержкой или умилостивить грозных пришельцев.
Нередко к обычаю дарения примешивалось и суеверное поклонение. Считая испанцев богами или сверхъестественными существами (по крайней мере, на начальном этапе), индейцы могли желать, чтобы их женщины зачали от них детей, надеясь таким образом приобщиться к их силе или получить божественное покровительство.
Случалось и так, что индианки сами, без всякого принуждения со стороны своих мужчин, искали близости с испанцами. Историк Диего де Ланда, описывая Юкатан, свидетельствует: «Женщины же проявляли такое бесстыдство, что прознав, в каком селении находятся испанцы, сами направлялись туда, особенно те, кто уже спознался с ними». Причины такого поведения могли быть разными: от простого любопытства и влечения к экзотическим пришельцам до стремления улучшить свое положение или избежать тягот традиционного образа жизни.
Таким образом, «интимная конкиста» была явлением многогранным. Зачастую за воинской колонной и носильщиками следовал целый «обоз» из подаренных или захваченных женщин, которые делили с конкистадорами все тяготы походной жизни. Это была жестокая и противоречивая реальность, где переплетались насилие и добровольное сожительство, страх и влечение, расчет и, возможно, даже любовь.
По мере того как грохот сражений затихал и испанцы начинали осваиваться на завоеванных землях, формы их сожительства с индианками приобретали более стабильный характер. Конкистадор, получивший во владение энкомьенду (систему, при которой ему поручалась опека над определенной группой индейцев, обязанных платить ему дань и отбывать трудовую повинность), нередко окружал себя настоящим гаремом из местных женщин.
Почти все знаменитые завоеватели Нового Света имели постоянных сожительниц-индианок, а часто и не одну. Эрнан Кортес, покоритель Мексики, был неразлучен со своей переводчицей и возлюбленной Малинче (доньей Мариной), сыгравшей огромную роль в его успехах. От нее у него родился сын Мартин, один из первых официально признанных метисов. Франсиско Писарро, завоеватель империи инков, также имел нескольких жен-инок из знатных родов. Подобных примеров было множество.
В Парагвае, как жаловался королю один из капелланов в 1545 году, ситуация доходила до крайности: «Здесь только бедняки имеют по пять-шесть наложниц, большая часть колонистов – от пятнадцати-двадцати до тридцати-сорока, а иные – так и до семидесяти». Новый Свет, казалось, отбрасывал испанца назад, к временам ветхозаветных патриархов с их многочисленными женами и наложницами, к первобытной полигамии. С другой стороны, в этом можно усмотреть и парадоксальное проявление духа Ренессанса с его культом чувственности и реабилитацией плотской любви, освобожденной от средневековых церковных запретов.
Эти многочисленные, хотя и в большинстве своем неформальные, союзы испанцев с индианками привели к быстрому росту нового этносоциального слоя – метисов (mestizos). Уже к середине XVI века метисы составляли значительную часть населения многих колоний. Их правовой и социальный статус был поначалу неопределенным и зависел от многих факторов: от того, был ли их отец знатным идальго или простым солдатом, признавал ли он свое потомство, была ли их мать из знатного индейского рода или простолюдинкой.
Испанская корона и церковь по-разному относились к этому явлению. С одной стороны, смешанные браки, особенно если индианка принимала христианство, формально не запрещались, а иногда даже поощрялись как способ ассимиляции коренного населения и укрепления испанского влияния. В 1501 году был издан королевский указ, разрешающий браки между испанцами и индианками. В 1514 году последовал еще один указ, подтверждавший законность таких союзов и призывавший колонистов жениться на местных женщинах, чтобы «заселить землю».
На практике, однако, отношение к метисам часто было двойственным. В обществе складывалась сложная иерархическая система («система каст»), где наверху стояли «чистокровные» испанцы, родившиеся в Испании (peninsulares), затем креолы (criollos) – испанцы, родившиеся в Америке, а ниже – метисы, мулаты (потомки европейцев и африканцев), самбо (потомки африканцев и индейцев) и, наконец, сами индейцы и чернокожие рабы. Метисы, хотя и были свободными людьми и христианами, часто испытывали дискриминацию, им был закрыт доступ ко многим должностям и привилегиям.
Несмотря на это, именно метисы, вобравшие в себя кровь и культуру двух миров, стали основой для формирования большинства современных латиноамериканских наций. «Интимная конкиста», начавшаяся как стихийный и часто жестокий процесс, имела далеко идущие демографические, социальные и культурные последствия. Она привела к рождению нового, синкретического мира, где европейское наследие причудливо переплелось с древними индейскими традициями. Примечательный факт приводит Берналь Диас дель Кастильо в своей «Правдивой истории завоевания Новой Испании». Во время осады Теночтитлана испанцы постоянно захватывали в плен индейских женщин. После падения столицы ацтеков плененный правитель Куаутемок попросил Кортеса вернуть знатных женщин их мужьям и отцам. Кортес дал на это соизволение. Однако, как пишет хронист, «большинство из них не захотели вернуться к своим отцам, матерям и мужьям и предпочли остаться с солдатами, с коими сожительствовали, а другие прятались от родных, а третьи говорили, что не хотят более поклоняться языческим идолам, а иные уже были беременны, и таковым образом нашлось лишь три женщины, пожелавших вернуться». Этот эпизод, даже если он и приукрашен, отражает сложную динамику отношений, сложившихся в горниле Конкисты.
Процесс метисации, запущенный испанской конкистой, оказался необратимым и судьбоносным для всего американского континента к югу от Рио-Гранде. Пятая ипостась завоевания – интимное смешение европейцев с коренным населением, а позднее и с привезенными из Африки невольниками – привела к возникновению уникального и многообразного латиноамериканского этнокультурного ландшафта. Это был не просто демографический сдвиг, а рождение новой цивилизации, в жилах которой текла кровь Старого и Нового Света.
Уже к концу XVI века метисы, мулаты и другие группы смешанного происхождения составляли значительный процент населения в таких ключевых колониях, как Мексика (Новая Испания) и Перу. К XVIII веку они стали доминирующей или, по крайней мере, самой быстрорастущей группой во многих регионах. Этот процесс не был гладким и безболезненным. Как уже упоминалось, колониальное общество было жестко иерархизировано по расовому признаку. «Чистота крови» (limpieza de sangre) оставалась важным критерием социального статуса, и люди смешанного происхождения часто оказывались в промежуточном, неопределенном положении. Их не всегда принимали как «своих» ни испанцы, ни индейцы.
Тем не менее, именно из этой среды вышли многие яркие деятели колониальной эпохи, а позднее – и лидеры войн за независимость. Метисы становились ремесленниками, мелкими торговцами, управляющими асьенд, солдатами и даже священниками низшего ранга. Они осваивали новые земли, формировали новые культурные традиции, в которых причудливо сочетались испанский язык и католическая вера с элементами индейских верований, обычаев, музыки, кухни.
Сам термин «латиноамериканец» сегодня подразумевает это смешанное происхождение, эту культурную гибридность. От Мексики до Аргентины, от Карибских островов до Андских высокогорий – везде мы видим следы этого грандиозного плавильного котла, где на протяжении столетий смешивались расы, языки и культуры. Знаменитый мексиканский писатель и философ Хосе Васконселос в XX веке даже выдвинул концепцию «космической расы» (La Raza Cósmica), видя в латиноамериканском метисе прообраз будущего универсального человечества, вобравшего в себя лучшие черты всех народов.
Процесс этот, безусловно, был далек от идиллии. Он сопровождался насилием, эксплуатацией, расовой дискриминацией, которая в некоторых формах сохраняется и по сей день. Наследие колониализма и рабства оставило глубокие шрамы на теле латиноамериканских обществ. Однако нельзя отрицать и того, что именно это смешение породило невероятное культурное богатство и разнообразие, которое является одной из самых притягательных черт Латинской Америки.
«Интимное завоевание», начавшееся с грубого инстинкта и демографической необходимости, в конечном итоге привела к последствиям, которые вряд ли могли предвидеть ее первые участники. Она не просто изменила генетический код континента, но и заложила основы для формирования новых наций, новых идентичностей, новой цивилизации, которая до сих пор ищет свое место в мире, осмысливая свое сложное и противоречивое прошлое. Это наследие пятой, самой интимной и, возможно, самой долгосрочной по своим последствиям ипостаси Конкисты.